Другая Болейн [= Еще одна из рода Болейн ] - Филиппа Грегори

Он привез меня обратно на крошечном ялике, высадил на пристани, а сам поплыл дальше по течению, чтобы пристать там и возвратиться на полчаса позже. Я надеялась проскользнуть незамеченной в боковую дверь, добраться до спальни и даже попасть вовремя на утреннюю мессу. Но прямо у моей двери меня поджидал неизвестно откуда вынырнувший Георг.

— Благодарение Богу, ты вернулась, еще час, другой, и всем было бы известно.

— Что такое? — быстро переспросила я.

— Анна не может подняться с постели. — Лицо мрачнее тучи.

— Я иду к ней! — Я помчалась по коридору, стукнула в дверь комнаты Анны, всунула голову внутрь. Она совершенно одна, в огромной роскошной спальне, лежит в постели, бледная, изнуренная.

— А, ты, — противным голосом сказала сестра. — Ну, входи, чего уж там.

Я шагнула в комнату, брат за мной, плотно закрыл дверь.

— В чем дело?

— Кровотечение. И боль дикая, как при родах. Наверно, потеряю ребенка.

В ее словах такой ужас, мне просто не выдержать. Я знала, как выгляжу, волосы растрепаны, запах Уильяма все еще на коже — невыносимая разница, ночь, полная любви, и этот надвигающийся кошмар. Я повернулась к Георгу:

— Приведи повитуху.

— Нет! — змеей прошипела Анна. — Не понимаешь, что ли? Если мы их сюда пустим, весь свет тут же узнает. Пока никто не знает, беременна я или нет, вокруг одни слухи. Я не могу рисковать — нельзя, чтобы знали, что я потеряла ребенка.

— Чепуха, — решительно заявила я Георгу. — Мы же о ребенке говорим. И что — ему умирать из-за страха скандала? Перенесем ее в заднюю комнату, для слуг. Закроем ей лицо, задернем занавески. Я позову знахарку, скажу, что это для простой служанки.

Георг застыл на месте.

— Коли девочка, не стоит и трудов. Лучше ей умереть, если опять девчонка.

— Бога ради, Георг, это же младенец! Душа живая! Твоя родня, твоя плоть и кровь. Конечно, надо постараться ее спасти.

Его лицо окаменело, он больше не мой возлюбленный братец, он теперь как эти железные маски в суде, ни одна черточка не дрогнет, подпишут смертный приговор любому, лишь бы самих себя обезопасить.

— Георг! Даже если это еще одна девчонка из рода Болейн, у нее тоже есть право жить — как у Анны и у меня.

— Хорошо. — Тон еще неуверенный. — Я перенесу Анну, а ты пошли за повивальной бабкой. И постарайся, чтобы никто не догадался. Кого ты пошлешь?

— Уильяма.

— О Боже, Уильяма! — раздраженно бросил брат. — Что ему о нас известно? Он знает повивальную бабку? Найдет он ее?

— Я пошлю его туда, где бани. Там всегда есть повитухи. Он не проболтается — ради меня.

Георг кивнул, пошел к постели. Я услышала, как он говорит с Анной, объясняет ей шепотом, нежно, ласково, она что-то бормочет в ответ. Но я уже выскочила из комнаты и помчалась в сад, надеясь перехватить Уильяма.

Я поймала его на пороге, отправила на поиски повивальной бабки. Он вернулся через час с довольно молодой и на удивление чистоплотной женщиной с узелком склянок и трав.

Я провела ее в каморку, где обычно спал паж Георга. Она оглядела затемненную комнатку и в испуге отпрянула. В этот ужасный момент Георг и Анна, роясь в ящике с маскарадными костюмами, чтобы закрыть ее, всем известное, лицо, не нашли ничего лучшего, чем золотая птичья маска, в которой сестра танцевала во Франции. Анна, задыхаясь от боли, лежит на спине на узенькой кровати, раздутый живот торчит под простыней. Горят лишь несколько свечей, отбрасывая тени на посверкивающую золотую, с огромным загнутым клювом и пышными бровями маску ястреба. Словно жуткая аллегорическая сцена на картине с нравоучительным сюжетом — сверху лицо, символ жадности и тщеславия, темные глаза сверкают сквозь глазницы гордого золотого овала, снизу слабые, корчащиеся от боли ноги, а между ними — кровавое месиво.

Повитуха осматривала ее, стараясь почти не дотрагиваться. Выпрямилась, задала несколько вопросов про боли, когда начались, насколько сильные, сколько длятся. Потом сказала, что даст питье, пусть она поспит, может быть, удастся сохранить ребенка. Если тело отдохнет, отдохнет и младенец. Но в голосе надежды мало. Безучастное золотое лицо повернулось в сторону Георга, но сама Анна не проронила ни слова.

Повитуха сварила питье на разожженном в камине огне, Анна выпила полную кружку. Георг поддерживал ее за плечи, пока она пила. Повитуха прикрыла ее тело простыней, и казалось, ужасная маска торжествует победу. Женщина пошла к двери, Георг осторожно уложил Анну, вышел за знахаркой, сказал с истинной страстью в голосе:

— Мы ее не можем потерять, мы этого не вынесем.

— Тогда молитесь, — прозвучал короткий ответ. — Все в руках Божьих.

Георг пробормотал что-то нечленораздельное и вернулся в комнату. Я вывела женщину из покоев, а Уильям отправился провожать ее до дворцовых ворот. Я тоже вошла в спаленку, мы с братом сидели у постели Анны, пока та спала и стонала во сне.

Пришлось отнести ее обратно в парадную спальню и сказать всем, что она неважно себя чувствует. Георг играл в карты с придворными, будто ему все нипочем, дамы флиртовали, забавлялись картами, бросали кости — все как обычно. Я сидела рядом с Анной, послала кого-то к королю сказать от ее имени, что ей нездоровиться и она до ужина не выйдет. Матушка, встревоженная напускной безмятежностью сына и моим отсутствием, вошла в спальню. Бросила один взгляд на лежащую в забытье Анну и кровь на простынях, побледнела.

— Мы стараемся сделать все, что можно, — прошептала я.

— Кому-нибудь уже известно?

— Никому, даже король не знает.

— Хорошо, — кивнула она.

Проходил час за часом, Анна покрылась холодным потом. Я стала сомневаться в зелье, сваренном знахаркой. Положила ладонь сестре на лоб, теперь ужасно горячий. Взглянула на матушку:

— Она огнем горит.

Та только плечами пожала.

Повернулась обратно к Анне, голова сестры съехала с подушки. Вдруг без всякого предупреждения она поднялась в постели, изогнулась, страшно застонала. Матушка откинула покрывало, мы увидели — внезапно хлынула кровь, а с ней какая-то темная масса. Анна откинулась на подушки, закричала, душу рвущий жалобный стон, веки дрогнули, она застыла.

Я снова коснулась ее лба, приложила ухо к груди. Сердце бьется ровно и сильно, но глаза закрыты. Мать, с каменным лицом, собрала в кучу окровавленные простыни, свернула вместе. Посмотрела на еле горящий камин.

— Разожги огонь, — бросила мне.

— Она и так вся горит, — возразила я.

— Не важно. Нужно тут убрать, пока никто ничего не прознал.

Я ткнула кочергой в камин, поворошила еще горячие угли. Матушка присела перед камином, принялась рвать грязные простыни, кидать их в пламя. Они сворачивались от жара, с шипением загорались. Она терпеливо жгла простыню за простыней, пока наконец не добралась до того, что внутри, ужасного, кровавого месива, погибшего ребеночка Анны.